Солнце неспешно скрывалось за горизонтом, позволяя всему живому наконец выйти из тени, не опасаясь разрушающего действия лучей. Финикийцы заканчивали дневные дела и выходили на улицу, ужиная на свежем воздухе и наслаждаясь теплом и хорошей погодой. Неуловимая радость от красоты окружающей природы теплилась в сердцах счастливых и не очень людей.. Но Карфаген не чувствовал её. Юноша, один из сыновей Финикии, кто, как и полагалось ему по рождению, всегда слышал сердца местных жителей, сегодня был глух к их радости. Сердце и разум его занимали таких же юных, как и он самых, мальчишек, их взгляды на идеальное устройство государства и счастливую жизнь. Юноша любил слушать их рассуждения, ему нравился ход их мыслей, и не так давно он решил, что в его - сына Финикии - силах осуществить их мечту.
Дни шли, сменяя один другого, Карфаген все чаще выбирался подальше от родного городка, осматривал незаселенные земли, размышлял о тех принципах и основах, которые с раннего детства закладывала в его голову мать, и понимал, что должен, может отказаться от них.
Сегодняшний вечер ничего особо не отличался от десятков других - чуть раздраженный от целого дня пребывания на жаре Карфаген возвращался домой к ужину. Солнце висело настолько низко над горизонтом, что у юноши не оставалось сомнений - он сильно опоздал к ужину. Но отчего-то эта мысль совсем не заботила его, а только добавляла раздраженности от вечных неукоснительно исполняемых правил, придуманных мудрой Финикией.
Вот показался вдали большой дом, где жила многодетная семья, через какие-то минуты Карфаген оказался у входной двери, резко открыл её и, молча неглубоко поклонившись собравшимся, вошел. Не было никакого желания соблюдать церемонию приветствия, мысль извиниться за опоздание не посетила темной головы юноши, а потому он лишь занял свое место за семейным столом. Если родственники и говорили о чем, Хана не вслушивался в слова, едва ли вообще слышал их, погруженный в свои мысли. Быть может, к нему и обращались, но он не обратил внимания, пока не получил удар в плечо от сидящего справа старшего брата. Карфаген исподлобья посмотрел на Кипра, который однозначно был не в духе и уже предвкушал, как отыграется на младшем брате, которому только-только исполнилось пятнадцать. Мгновенно перехватив руку Кипра, Ханнон сжал её, рискуя сломать запястье брата.
-С каких пор тебе позволено опаздывать к ужину, Карф?
Карфаген терпеть не мог, когда его называют этим нелепым сокращением, а потому едва сдержал тихое рычание, норовившее выскочить из его грудной клетки. Он только резко повернул руку брата, удивляясь, как там ничего не хрустнуло, и, холодно смотря ему в глаза, ответил:
-С тех самых пор, как я выхожу из вашей системы, оставляю семью. А делаю я это прямо сейчас.
С этими словами юноша резко встал, отодвинул стул, отпустил руку Кипра и направился к двери.
-Отныне и на века Карфаген свободен и самостоятелен.

Когда тебе 15, жизнь, кажется, открывается тебе во всем своем великолепии, наконец-то ты знаешь о ней так много, почти все, наконец-то ты достаточно взрослый, чтобы жить без оглядки на старших. В этом уверен каждый второй подросток, если не сказать больше, и, конечно, в это верил пятнадцатилетний воин Карфаген. Он не был старшим сыном, остававшимся сейчас в семье, и это порождало в сердце Ханнона легкое презрение к тем, кто, будучи старше, не стремился обрести свобод. Впрочем, он редко думал о них в этом свете и относился к ним хорошо, как подобает брату. Однако сейчас Крит вел себя дерзко, совсем не так. как подобает достойному сыну Финикии, и раздражение потихоньку поднималось внутри Карфагена. И оттого, быть может, торжество мелькнуло в его взгляде, когда он увидел реакцию брата на его слова - тот просто хлопал глазами и даже не разрабатывал поврежденную руку от удивления.
Но когда в 15 лет позволяют исполнить желаемое, беспрепятственно достигнуть собственных целей. выгода которых так очевидна? Увы, кажется, все старшие норовят урезать свободу пятнадцатилетнего, словно это - их основная миссия на грешной Земле. Карфаген даже думал о том. что и их, старших, когда-то в чем-то ограничили в 15 лет, и теперь они считают своим долгом сделать это. Но юный воин чувствовал в себе силы разорвать этот вечный круг запретов и ограничений, вся его сущность требовала свободы, даже мысли не было о том, что что-то может не получиться, что в чем-то может крыться роковая ошибка, которая приведет лишь к боли. И, конечно, старшие просто не понимают, не знают, не видят, зашорившись в опыт и мудрость, которые должны бы прийти с годами, но совсем не обязательно приходят.
Мать не верит в серьезность его намерений, её ирония заставляет сердце Карфагена биться чаще. "Почему меня не воспринимают всерьез? Почему она смеется, когда я собираюсь покинуть дом, разве не лучше матери пожелать удачи на прощание?.." Но возмущение не успевает вылиться в слова, потому что Финикия продолжает. Ханнон просто не может понять, почему же мать сомневается в его возможностях, как может не видеть его способностей, его силы, той, что заставляет его двигаться вперед. Ведь ему уже 15 лет! Карфаген всегда бесконечно уважал мать, видя в ней логичную и благоразумную женщину, верного друга и надежную опору на жизненном пути. И он мечтал, что она станет для него счастливой пристанью, из которой он сможет уплыть под парусом юности навстречу светлому будущему... Но Анат была, очевидно, совершенно другого мнения на этот счет. От рвущихся наружу эмоций юноша говорил громче обычного, слишком эмоционально для общения за ужином, просто забыв обо всех правилах поведения:
-Слишком мал? Но Тиру было 16, когда он стал свободным, а Сидону - 15, как и мне сейчас! И всем, кто сейчас живет своей жизнью, было не больше 17, когда они покидали родной дом! Неужели я недостаточно силен и смел, чтобы последовать их примеру?

Карфаген пристально смотрел в глаза Финикии, пытаясь понять, почему же она не хочет отпустить его так, как когда-то старших братьев. Он был совсем юным, когда Тир покидал дом, но точно помнил, что тогда мать просто пожелала ему удачи и отпустила с миром. И хотя историй ухода остальных братьев он не помнил, но почему-то был уверен, что для них всех выход на свободу не означал борьбы с волей Анат. Или подобные ссоры просто раньше не происходили при других детях? Ханнон оглянулся и увидел, что взгляды большинства сидящих за столом устремлены к нему, и только самые маленькие увлеченно строили замки из еды в собственных тарелках, не обращая внимания на напряженную обстановку за столом. Мысль о том, что он, наверное, погорячился, когда начал этот разговор за семейным столом, обожгла сознание. "Быть может, мать права, и эмоции все ещё выше во мне, чем разум и холодный расчет?.." Быть может, растерянность отразилась на его лице, потому что в глазах Крита загорелось торжество. Но кто в 15 лет позволит старшему брату спокойно сидеть с таким видом? Злость мгновенно прогнала из головы все сомнения. Юноша ясно понимал, что теперь, после такого заявления при всех, он просто не может не уйти.
-Молодости не страшны ни жизненные тяготы, ни ужасные люди,только если я начну это дело в молодости, я смогу стать действительно великим государством! Разве Ситон, Тир, Библ, Арвад и другие были в своё время лучше, чем я сейчас? Вспомни, разве они были серьезными, собранными, взрослыми? Разве ты была уверена, что они готовы ко всему?
Мать приблизилась, и говорить совершенно расхотелось. В конце концов, он покидал её, расставался с семьей. Конечно, воин с детства знает, что должен покинуть дом, и ждет этого момента с благодарностью за такую судьбу, но все же это не бывает просто.
-Через десять лет те, кто сейчас лишь ужасные люди, могут стать могущественными соперниками в борьбе за землю и свободу. Сейчас - как раз то время, когда им ещё можно помешать, а я - воин, в этом моё предназначение и призвание.
Вздохнув. он взял руку матери в свою, опустил её с собственного плеча и бережно сжал пальцы.
-Возвращайся к трапезе, а я соберу еду в дорогу.

Больше всего Карфаген хотел сейчас прекратить этот спор, который уже казался ему совершенно бесполезным, да ещё и проходящий на виду у всей семьи. Он прекрасно понимал, что мать, похоже, после всех страданий его старших братьев, добившихся свободы, просто не отпустит его от себя, пока... Пока тот сам не уйдет. "Через десять лет" - не более чем глупая отговорка, чтобы оттянуть все это н а неопределенный срок. И стоило Ханнону осознать это простую истину, как раздражение мгновенно улеглось в его душе, взгляд наполнился смирением и как будто даже пониманием. Только мысленно он находил контраргумент к каждой фразе матери, но вслух их произносить не стал, чтобы договорить уже и разойтись. "Братья были торговцами, путешественниками и мореплавателями, а я - воин, наивность не свойственна таким, как я" - не чтобы поспорить с Финикией, нет, юноше хотелось только выглядеть более убедительным в собственных глазах, придать себе уверенности в собственной правоте, уничтожая все аргументы матери в пользу его жизни у семейного очага.
Но мать, похоже. уже завелась, а - Карфаген знал - победить её железными аргументами сейчас нет никакой возможности, ведь таковы женщины, тем более те, что уверены в собственной мудрости, опытности и, как следствие, превосходстве. Её же собственные фразы уже были лишены как логики, так и смысловой нагрузки, а потому и опровергнуть их было крайне сложно, и Карфаген непременно засомневался бы в собственной правоте. не знай он собственную мать. Так что и это не сработало.
"В комнату? Думать над поведением? Не лучший способ показать мне, что я еще ребенок". Конечно, ему было не очень-то приятно, когда его при всех младших и старших вывели из столовой за ухо, но сейчас он лишь сожалел о том, что теперь авторитет матери пошатнется в глазах братьев и сестер, ведь его это однозначно не удержало бы. Для себя он все понял, уяснил, осознал, во всяком случае, ему так казалось.
А значит, дело за малым. Оказавшись в комнате, он спокойно сел на кровать и что-то прикинул в голове. после чего достал походную сумку и стал собирать вещи, которые давно уже подтаскивал в комнату, которую разделял с Критом и двумя младшими братьями. Легкие орудия труда, защиты и нападения, простейшие письменные принадлежности, элементарные медицинские средства, какие-то карты окружных земель и прочие вещи, сопровождающие воина в походе, полетели в сумку, укладываясь там самым компактным образом из всех возможных. Моток крепкой веревки, чистая прочная одежда, пара тряпок с собой, неизменное боевое снаряжение - и Карфаген в последний раз окидывает взглядом комнату, где прожил все детство. Окно открывается одним ловким движением - они с Критом еще в детстве наловчились так сбегать от наказания, что назначала им мать. Карфаген больше не оборачивался. Только задержавшись в метре от калитки, он чуть слышно прошептал:
-Прости, великая Финикия. Прости и будь счастлива. Мир твоему дому. Но Карфаген не будет разрушен.