В это жаркое пестрое утро в самом разгаре лета Польша не поленился встать рано. Впрочем, он никогда не претендовал на звание совушки, любящей ложиться под утро и вставать только к ужину. Поляк уходил на покой, полностью умаявшись, и неважно, в какой поздний час вечера это случалось. Спал он тоже немного, а в последнее время сон совсем ему не шел. Под окнами пищал Тевтонский орден, с востока доносились отголоски криков бушующего России. Польша накрывал голову подушкой и думал, как же сильно ему надоела сложившаяся ситуация. Он - совсем еще мальчишка, желторотый неоперившийся птенец - безумно устал от этих бесконечных беспорядков. Ему хотелось одного - поспать безмятежным юным сном хотя бы одну ночь, а следующим утром удрать в чащу леса куда подальше от всех проблем и забот.
Одно лишь проливало свет на душевно меланхоличную жизнь спирита всея Польши - это встречи с новым другом Литвой. Ну, как сказать новым... Они были знакомы уже два века, однако что эти ничтожные два века значат для государства, которое при желании может жить-поживать да добра наживать целые тысячелетия? Две недели или два месяца, не больше...
Польша носился по комнате, примеряя свои щегольские придворные наряды - пред новым товарищем-государством негоже являться в выцветшей льняной рубашке, как босой деревенский мальчишка.
- Куда, По? - поинтересовалась милая Ядвига. - Неужели мне впервые в жизни не пришлось напоминать тебе об аудиенции у Сигизмунда?
- Никакого Сигизмунда, мы договорились поиграть с Литом!
- Ах, с ним... - улыбнулась Ядвига. Какой же она была милой и доброй!
Волнуясь и запыхаясь, Польша прибежал на лужайку за небольшим пролеском позади Люблина: обычно там он любил посидеть с Литвой, этим странным отчужденным парнишкой, однако таким дружелюбным и терпеливым, что для взбалмошного инфантильного поляка такое общение оказалось тем, что доктор прописал. Обычно Феликс не привык доверять людям, но к литовцу его тянуло, непринужденные разговоры и безобидные игры наподобие "толкни меня в ручей", которые оба могли себе позволить на столь ранних стадиях своей дружбы, позволяли забыть обо всех несчатьях и треволненьях.
Польша прибежал на место, резко остановился под тенью могучего многовекового дуба ("Ažuolas", - ласково говорил литовец, поглаживая толстую грубую кору подушечками пальцев. Что-то всегда его тяготило, однако Торис никогда не разглашался, что. Впрочем, Феликс тоже не стремился его допытываться: зачем портить веселое времяпрепровождение докучными вопросами?), вглядываясь вдаль. Строгий Литва был пунктуален. Когда солнышко выглядывало из-за зелено-желто-синих плешивых холмов, в пронизтельных розово-оранжевых лучах появлялся его силуэт - юного долговязого всадника на коне.

Колокола крохотного монастыря на окраине Люблина принялись отбивать восемь утра, торопя послушников к молитве и сопровождая столь грандиозным музыкальным фоном долгожданного литовского всадника. Не сверяли ли монахи свои часы по появлению пана Лоринайтиса? Он всегда подъезжал ровно в восемь. Прилегший уже было на траву и начавший тихо посапывать Польша немедленно подскочил на ноги и принялся неловко да судорожно отряхивать свой бархатный тугой мундирчик.
- Я не спал! Я не спал! - оправдывался он, готовясь от стыда провалиться сквозь землю.
Бог видит, мальчонка старался показать себя исключительно с лучшей стороны! Однако каждый раз при встрече с новым другом что-нибудь да приключалось: то Польша, бросившись к нему, запнется о торчащий из земли корень или запутается в своих же дрожащих от волнения ногах и растянется в полный рост на земле-матушке прямо ниц перед новым знакомцем; то провалится в сугроб с головой; то зацепится плащом о верблюжью колючку и снова же падет к литовским ногам. А сегодня что же получается?! Торис еще подъехать не успел, а маленький пан Феликс уже валяется!
- Фелущ! - смеясь, машет рукой Литва и, как ни в чем ни бывало, успокаивает коня.
"Не заметил?" - думал Польша, все еще отчаянно смущаясь. Конечно, после их первой незабываемой встречи под названием "Покажи мне свой член и отрежь его!" Торис уже ко всему морально подготовлен!
- Ну, как ты? Скучал небось! - подошел и крепко обнял.
Тепло сдавленные ребра зажали легкие, а запах молока и свежеиспеченного хлеба, что исходил от каштановых волос литовца, обжигали нос и горло. Польша тихо кашлянул. Сильный, зараза! А высокий, гад! Пришлось становиться на цыпочки, чтобы покрепче обвить руками его шею.
"Ничего, подрасту - всем вам покажу!" - мечтал поляк наивно.
Таким образом, на секунду забывшись, Феликс легонько подпрыгнул на одной ноге в дурацком замшевом сапоге и впервые оклеймил литовский подбородок смачным дружеским поцелуем, да так рьяно, что верхние и нижние зубы бедного Ториса звонко стукнулись друг о друга. Сообразив, что наделал, поляк вырвался из объятий и отпрянул, остервенело вытирая губы рукавом. Чертовы Ягеллоны! Нянчатся, как с родным, приучили лобызаться с каждым, к кому сердце льнет!
- А вот и не скучал! - возразил Польша, упрямо хмуря брови и изо всех сил делая вид, что не врет. - Кроме того, дела настолько великолепны, что о пане [Литве] ни разу не подумал!
Прикусил губу, заскреб траву носком замшевого сапога - в нем так жарко, но против придворной моды не попрешь, - и спросил совсем тихо, поддавшись тотальному смущению:
- А waszmość как?

Польша глядел на Литву исподлобья, хмуря сурово размеченные в стороны светлые брови, и вовсе не от того, что он был чем-то недоволен: особенность ядовито-зеленых глаз не только искажала благие эмоции на его лице, так еще и выделяла юного пана из ряда аристократических лиц, хвастающих открытым и широким бледно-голубым славянским взглядом. Феликс все еще смущенно кусал губы: он никак не мог привыкнуть к новому другу. По крайней мере, первый час-два на протяжении всех встреч он стеснялся в обязательном порядке и, соответственно, нес всякую ахинею. Как влюбленный деревенский мальчишка, ни дать ни взять!
- А наша тоже неплохо. Правда слишком много дел по экономике, но я постарался успеть всё в утро, чтобы встретиться с Вами... - говорит Литва с доброй светлой улыбкой.
Польша надул губы - ему всегда казалось, что Торис важничает. Всегда такой строгий, сдержанный, спокойный, разумный, он предпочитал говорить о делах, изъяснялся грамотно, исключительно деловым или литературным языком. Потому поляк всегда зажимался, находясь рядом с ним, - он боялся позволить себе лишнего, показаться еще глупее, чем он есть на самом деле. Обдумывал каждое слово, каждое свое действие. В общении с Главными и придворными правила этикета были доведены до автоматизма, однако появись в радиусе ста метров Литва, Феликс путал небо и землю и в итоге выкидывал такие шедевральные фразы и фокусы, что хоть стой хоть падай! Но пареньку следовало отдать должное, что он хотя бы пытался думать!
Заслышав умное слово, Феликс начал активно соображать:
"А расскажу-ка я ему о моей последней денежной реформе!"
Широко улыбнулся, раскрыл рот, чтобы излить поток мудростей и красноречия, и брякнул, легонько похлопав Литву по щекам:
- Пан похудееееел!
Покраснел и отдернул руки. Благослави, Господь, польский язык, где не надо мучиться с "Вы" да "ты", а можно просто сказать "пан"! Иначе Феликс упал бы в обморок со стыда.
- Надо... надоти больше молочного потреблять... пан совсем худенький, скоро ветром унесет...
- Имеет ли пан планы на предстоящую беседу? А то есть вещи, тревожащие меня и наводящие смуту в моём окружении. Есть причина, по которой я...я бы хотел собрать сейм, waszmość. Ale jeśli masz coś do powiedzenia pan, słucham posłusznie.
И всю эту дружественную, любезную и крайне вежливую тираду Польша прослушал вполуха, глубоко и мучительно размышляя над тем, имел ли право делать замечания по поводу внешности пана Лоринайтиса. Вдруг ему стало неприятно, вдруг обидно. Вдруг ему вовсе не интересно разговаривать на такие темы.
- Увольте, пан! Я совсем не хотел назвать waszmość скелетом подзаборным! - затараторил Польша, как только Литва замолчал. - Я хотел сказать, что пан сильно вырос за два века! Высок стал, челом до солнца достанет! Але, боюсь, косточки слабы, молочное надоти... Нет, нет, о нет, пусть пан не подумает, что я его дохляком немощным назвать хочу! О здоровье пана и сохраньстве беспокоюсь! Ах, это не значит, что я считаю, что у пана дома телятник и никто о нем не заботится! Просто пан очень юн... Нет, я не имею в виду, что пан - ползунок новорожденный... ах!
Польша со звоном ударил себя по лбу, притих, потупив глаза в землю, поражаясь про себя, в кого он уродился таким недоумком, и примирительно помахал свободной рукой:
- Глагольте, waszmość, глагольте... Что Вы хотели мне рассказать?

Еще бы немного, и молодой пан бы скончался от стыда за свое несуразное поведение и говорение, однако находчивый литовец быстро изменил тему.
- Я принёс кое-какие бумаги... - уже бормотал он, роясь в своей сумке, совершенно равнодушный к имевшему только что место быть конфузу.
"Бумаги!" - рыкнул про себя Польша и на секунду даже успел разлюбить Литву за то, что тот такой строгий и официальный. Устрой он Феликсу разнос за то, что тот назвал его тощим и еще невесть Бог кем, - поляк уже не помнил, какие точно обзывательства он нечаянно выдал; влепи ему пощечину, развернись и уйди - пан Лукашевич почувствовал бы куда большее душевное тепло к этому неприступному литовскому парню. А как только речь зашла о работе, Феликс ощутил лишь легкое разочарование, раздражение и даже сонливость.
"Снова, небось, со своей пшеницей, зараза!"
Польше не хотелось думать ни о чем серьезном, он даже не пожелал расположиться в тени могучего раскидистого дуба по собственной воле, посему Литва по простоте душевной схватил белобрысого мальчишку за пояс, как распутную деревенскую девку, и твердо припечатал его спиной к древесной коре.
- Это письмо из Княжества Московского, - не беспокоясь о том, что вообще-то причинил Польской Светлости обиду, Литва еще вдобавок ткнул желтым пергаментом чуть ли не в самое его лицо.
- Он пишет без тени смущения о намерении своём завладеть Балтийским морем и о желании разделить наш союз, waszmość.
- Со?! - вскрикнул Польша против своей воли, сам не менее нахально выхватил, едва не разорвав, лист из рук Литвы и принялся судорожно скользить по западнорусским письменам злобненькими зелеными глазками.
- Какая низость, не так ли? Прошу заметить, Иван становится всё сильнее и даже я, будучи его старше, понимаю, что такими темпами нам вскоре с ним не совладать. Нам нужны верные союзники. Брагинский может напасть в любую минуту. О, как он несносен, waszmość!!
- Воистину! - только и смог выдавить из себя неживой вздох Феликс, уставившись на юного Лоринайтиса ошалевшим взглядом.
"Ах я дурак!" - думал мальчишка, глядя в это бледное и впалое лицо, такое молодое, однако уже уставшее, и все же, несмотря на это, озаренное доброй и мужественной улыбкой. - "У него такое несчастье, а я из себя царевну изображаю! Ах я пес поганый! Все о себе, да о себе, и даже ни ума, что достопочтенного пана русский бес донимает! Ах мразь, ах гнида! Моему Литве обиду учинять!"
- Воистину не думал, waszmość, что Вы так стары!
Польша побледнел и закрыл рот двумя руками, и то, что в них находилась бумага, нисколько его не смутило. Как?! Ну вот как он мог такое ляпнуть?! Он ведь об этом даже и думать не собирался!
Литва смотрит хмуро, поджав губы.
- Не сочтите за обиду, waszmość, я ведь старше Вас буду! - паниковал Феликс, не зная, как оправдаться. Однако напрасно он переживал, что оскорбил литовца замечанием по поводу его возраста, Торис просто-напросто глядел на него и думал, стоит ли вообще разговаривать на серьезные темы с этим полудурком.
- Ещё экономика, - продолжил он, как ни в чем ни бывало, после некоторой паузы. Кто не рискует, тот не пьет шампанского, молодец!
Должно быть, бедный парень действительно впал в отчаяние, если просил о помощи такой непонятный субъект, как Польша.
"Почему?" - рассуждал пан Лукашевич, откровенно глядя в его лицо, пока тот распинался по поводу финансовой стратегии. "Еще до нашего знакомства мы виделись в полях и в море. О, как меня пугали твои готские племена! Каким неприветливым было твое лицо! Думал ли я тогда, что через века ты, такой исхудалый и хрупкий, будешь просить моей поддержки? Если бы я знал, я бы вступил с тобой в союз еще тогда! Все, не буду больше вести себя, как отсталый! Я оправдаю твое доверие, и рука об руку, плечо к плечу, мы создадим самое могущественное государство на всем земном шаре!"
Чем ближе пододвигался Литва, тем теплее молочно-хлебный запах его кожи обдавал лицо Польши, тем сильнее распалялись мысли вспыльчивого пана. Феликс смотрел на Ториса уверенно и решительно, сдвинув агрессивно брови и растянув один уголок губ в суровую ухмылку. Это был его первый и единственный друг, немудрено, почему Польша готов был произнести вслух, что загрызет любого, кто на него, Великое княжество Литовское, косо посмотрит.
- Я крайне полагаюсь на вашу поддержку хотя бы в русской проблеме, waszmość! - завершил свою речь Литва и - совершенно внезапно - схватил не ожидавшие такого подвоха польские руки в крепкие шероховатые от работы в поле ладони.
Польше показалось, что его облили кипятком, а собственные руки перестали подчиняться хозяину и по своему желанию упали в ручей вулканической лавы. И вовсе не был в диковинку для него физический контакт с Литвой: они обнимались при каждой встрече и прощании, мутузили друг друга в играх, не гнушались рукопожатиями, однако сделанный только что жест обладал такой энергетикой, такой открытостью, мольбой, нежностью и доверием, что юный пан из решительного помощника и сурового заступника снова превратился в недалекого идиота.
- Э... ауэ... Ч... Че сказал?.. - улыбнулся он по-кретински.

То, что произошло между ними в момент интимного сплетения рук, достойно быть запечатленным в прозе, только не в романе о первой целомудренной любви, а в настольной книге психиатра, который изучает реакцию сложных пациентов на всевозможные эмоции. Оба засмущались чрезвычайно, один другого пуще. У Литвы началась истерика, и Польша чуть не расплакался от ненависти к себе за то, что довел его до такого состояния.
- О, я..прошу извинить меня... - забормотал Торис тихо и поспешно и понес скороговорку извинительной тирады. Как перепуган вдруг оказался этот бедный парень, всегда такой непоколебимый и сильный! Бледность и горячность играли на его лице, борясь и соревнуясь, зеленые увлажнившиеся глаза, которые он прятал, сверкали от виноватости и безумия.
- Нет, нет, waszmość, Вам не за что извиняться! - такой же скороговоркой пытался перебить его Феликс, однако безрезультатно. - Полно же, прекратите! Да трогайте меня, сколько хотите! Вы ни в чем не виноваты! Мне так жаль, что так получилось! Это произошло случайно! Я не хотел Вас напугать своей реакцией! Ваше прикосновение меня не оскорбило! Ах, ну успокойтесь же, не собираюсь я вершить над Вами суд!
Все оказалось бесполезным, что заставило Польшу лишний раз восхититься литовской скромностью и учтивостью. Не каждый ведь расшифрует чьи-то нервные тики как оскорбление на близость и прикосновения.
- Waszmość, waszmość! - звал Польша, хватаясь за плащ удирающего к своему скакуну приятеля, призывая его остановиться и успокоиться, но тот все же выскользнул из его рук и вскоре возвратился с бутылкой и рюмкой.
Феликс облегченно вздохнул. Ему уж чуть было не показалось, что этот скромник вскочит на коня и уедет. Потому без лишних размышлений он принял неотесанную стопку с бьющим в нос содержимым в свою ладонь.
- Вот, waszmość. Угощайтесь, - сказал Литва дрожащим голосом.
Польша глядел на него во все глаза и не спешил пить. И вовсе не подумал он, что новоиспеченный товарищ собирается его отравить. Просто задней мыслью он представил, как смешно смотрится его оттопыренный мизинчик - дурацкое правило этикета! - на безобразной занозистой стопке. Мальчишка взялся за нее, как следует, и одним залпом опрокинул в себя обжигающую горло жидкость - пусть пан Лоринайтис не подумает, что поляк гнушается и брезгует его угощением!
- Хороша бормотуха! - просипел Феликс, утыкаясь заслезившимися глазами в рукав и по-мужицки занюхивая запахом замша. Литовский алкоголь ударил в голову сразу, не то, что эти французские вина и немецкое пиво для слабаков! Уж за свои 14 веков Польша научился распознавать в алкоголе толк! И тут на ум ему пришло, что с Литвой-то он пьет впервые.
- Теперь Вы, waszmość! - поглядел он на союзника ярко заблестевшими от дозы и энтузиазма глазами, протянул тому стопку, требуя, чтобы он тоже выпил в знак подтверждения их крепкого товарищества.

Действительно чувствуя невероятное облегчение и безмятежность, Польша вздохнул полной грудью, зажатой тесным жарким мундиром, и полуразвалился под дубом, опираясь спиной о ствол.
- Давно не пил я такой ядреной горячительной, waszmość! - одарил он комплиментом старания литовца и с пьянеющей улыбкой проследил, как тот без тени брезгливости осушает ту же самую рюмку, из которой только что лакал пан По.
- А знаешь, пан, жарко тут что-то.
Хоть и цены не было Литве строгому и организованному, однако таким простым и свойским деревенщиной он тоже к себе чрезвычайно располагал. Расслабившись и прогнав все предрассудки придворного этикета, он начал скидывать с себя одежду, отчего даже опьяневший Польша ошалел. Плащ волной лег на траву, на него змейкой опустился вышитый замысловато пояс, и все это накрыл тяжелый выходной китель. Литва чуть не остался, в чем мама родила! Нет, в деревне перед походом в баню это был бы самый что ни на есть подходящий наряд - Феликс сам когда-то жил в таких условиях, однако теперь, когда его выдрессировали правилами и манерами, вид обнаженной могучей груди литовца заставил его раскраснеться, как воспитанницу монастыря.
- Вот теперь другое дело! Ну что, пан, ещё по одной?...
Этот Литва не походил на себя самое, на то, что только что краснело, суетилось и извинялось, на то, что Феликс Лукашевич привык лицезреть уже два века! И черт возьми, Польше нравился этот красивый подрастающий вояка, который сейчас, видимо, собирался напиться до поросячьего визга! Не отрывая взгляда, не издавая ни вздоха и жадно ловя каждый жест этого змея-искусителя, поляк проследил, как нетрезвый союзник выдул еще одну стопку борматухи.
- Этот бокал принадлежал мне, статный мерзавец! Ты не соблюдаешь порядок очереди! - без злобы и даже возмущения сделал громкое замечание поляк - от выпитого тона его голоса в разы повысились.
Пьяный добряк Торис растянул тонкие губы в широкую улыбку, в осоловевших зеленых глазах так и плясали черти, а также отражение одурманенного поляка. И куда девался былой стыд, былая скованность, былое раболепие перед аристократией, спросите вы! Протянул наполненную рюмку, пан Лукашевич принял ее, дотронувшись до кожи литовца своими пальцами, и тот не отнял руки, как делал обычно, когда физический контакт переходил за рамки дозволенного. Чуть опустив ресницы и все не отрывая затуманенного взгляда от этой хитромудрой лисьей физиономии, Польша высадил очередные сто грамм самогона и занюхал собственные коленки, тем временем случайно уронив ослабевшую руку со стопкой прямо на обнаженную грудь пана Лоринайтиса, откровенно выглядывающую из-под разреза рубашки, как бесстыжая блудница.
- А ведь знаешь, Фелущ, я ведь всегда тобой восхищался. Ты же отличный парень! Да и красавец писаный, нежто немало девах на тебя зарятся...Я же вижу всё да подмечаю. Но это ничо - я тут деревню знаю, там много девок незамужних. Можэ мы к ним явимся? Але кеды пан имеет планы получше - я на всё аще согласен!
Его голос вибрировал в крепкой груди, сливаясь с участившимся биением молодого сердца и разгоряченным спринтером крови в расширившихся сосудах - все это Феликс ощущал своей рукой, так и лежавшей на гуляющем быстро и ритмично вверх-вниз солнечном сплетении товарища. Надавил на диафрагму посильнее, чтобы сделать больно, умело и хитро, чтобы не выдать, что натворил это нарочно, и ощутимо, чтобы уколоть, - столь непристойное предложение не могло не задеть его религиозные чувства и ревность, которой он неожиданно воспылал. И не подозревал Польша, что он до такой степени ревнив. Представить только! Этот красавец литвин, неженатый и все еще катастрофически юный по человечески меркам, уже вовсю барахосит с девками на сеновале! Да обычные дети его возраста даже знать о таких безобразиях не знают! И куда канули эти беседы на праведные и религиозные темы после того, как Польша заставил Литву покреститься?! И какого вообще @@^$&*%$$#$%^$#^%# ЕГО Литва развлекается с какими-то %$*@*&@*%^R$#@@ девками?!
... целомудренная... чистая... безобидная... нежная... ДРУЖЕСКАЯ... ревность на лицо!
"Я покажу тебе, курва, девок!" - думал поляк, пьяно покачиваясь, пока глядел на этого развалившегося в тени распутника.
- Панов... ой, ик, планов! не имею, waszmość... Направимся в деревню, przyjaciele mój miły, навестим ваших джевчин!

Только Польша пригрелся и собрался так тотально мило и типа ненароком прикорнуть на дружеском литовском плече в знак прощения за блудливое поведение, как этот потаскун ляпнул, пьяно вглядываясь куда-то вдаль:
-О... кажись, женский день в бане. От-как повеселимся! Идём, пан, посмотрим, что там за красавицы нынче омываются.
Потом он попытался встать, чуть не грохнулся, и невдомек ему было, что виной всему не ноги его пьяные, а вероломная подножка ревнивого белокурого славянина. Наивный литовец ухватился за поляка, и последний соблаговолил не уронить его, а дать нормально подняться. Феликс смотрел в его удаляющуюся стройную спину и злостно угощал едва слышными матерками.
***
Во время пути по безмятежному крестьянскому полю хмель выветрился из светлой панской головы. Лукашевич быстро трезвел, поэтому чтобы его споить до потери пульса, нужно было выкатить из погреба по бочонку украинской горилки и латышской перцовки. Поглядывая на счастливого Литву, сладко предвкушающего всякие непристойности, поляк не мог не умилиться этому доброму лицу и простодушной улыбке. Он хотел взять Ториса за руку, но пьяный дурак так шибко ими размахивал, что к нему опасно было даже приближаться.
Конь Максимка остался щипать траву и гадить под деревом.
Когда оба подошли к вожделенной для одного из друзей деревне, распрекрасное расположение духа, обуявшее Феликса в поле, покинуло его. Поляк высокомерно и презрительно наблюдал, как литовец ломает ворота, а когда на фоне появились люди, весь вид Феликса как бы говорил: "Рядом со мной - это какая-то тень на заднем сидении моего "фольксвагена"".
А когда Торис с бабкой начали болтать на своем фермерском языке, Польшу чуть не разорвало от гнева. И это он еще не знал, ЧТО литовец думал касаемо своих любовниц! Но виду Феликс не подал, да. Он почтительно поклонился старушонке, схватил друга за грудки и потащил его в сторону бани, откуда действительно слышались женские визги, плески и хохотки.
- Что ж Вы женщину старую пугаете, наимилейший? - засмеялся поляк как бы добродушно. - Мы же к девушкам пошли. Ах, девушки!
Вокруг бани уже паслось стадо местных кавалеров. "Ах, охальники, ах, безбожники! А еще крестики носят за косоворотками! Щас я вас, щас вам дядя Польша покажет!"
Феликс схватил первый попавшийся обух и съездил им Литве по башке точно с тем расчетом, чтобы вырубить, да не убить. Драгоценное тело друга рухнуло прямиком пану в объятия. Сжимая его и мысленно извиняясь за свой некрасивый, но вынужденный в воспитательном плане поступок, Польша поволок литовскую тушку в предбанник. Там он засвистел почище Соловья-разбойника и распахнул настеж двери бани, перепугав до смерти купающихся дев.
- Девушки! - юноша сумел перекричать визг и заблаговременно закрыл глаза рукой. - Не бойтесь! Я, христианин, я честной поляче! Да глядеть мне этими очами на татар раздетых, если я ими ваши обнаженные девственные телеса обесчещу! Вот! - он затряс сильной рукой болтающегося на ней бессознательного литовца. - Позарился на вас распутник, сильничать удумал, окаянный! Всех и сразу, собака шелудивая! Але был бы я просто шваль, а не пан Польша, если б такие шкоды в своих краях терпел!
- Пан Польша, пан Польша... - зашептались девицы, выглядывая из-за тазиков, которыми прикрывали почему-то физиономии свои, а не места срамные, и узнавая Страну свою.
- Накажем нехристь непокорную! Будет знать, каксладострастничать! - объявил Польша торжественно, и через какое-то время Литва очнулся, привязанный к столбу на костре.

Встряхнув этот ветхий гадюшник, который Литва нарекал деревней, пан Польша стал звездой сегодняшнего вечера. Мало того, что местные жители, загнивавшие от приевшейся сельской рутины, ошалели от визита столь важной шишки, так еще и слова поперек боялись ему сказать: до каждой глубинки дошел слух, что пан Польша, чертов религиозный фанатик, может распоясаться так, что начнет жечь и вешать всех без разбору. А уж этим неотесанным распутникам было, в чем покаяться, поэтому они вели себя смирно и возводили костер с таким видом, будто им безумно это нравится. К столбу Ториса Феликс привязал собственноручно. Он рычал на каждого, кто выказывал поползновения помочь ему. Никто не имеет права прикасаться к пану Литве. Да и пан Польша не дохляк, отлично справляется.
К заходу солнца все было готово, и неряшливого вида священник сбивчиво и неумело приступил к обряду, призывая Бога простить грешника и принять его душу в свою обитель. За сие кощунство Польша дал себе слово когда-нибудь на досуге спалить этот свинарник дотла, а сейчас его интересовал только Литва. Он интересует его уже на протяжении двух веков, и с каждым днем все сильнее и сильнее. Однако Торис долго не приходил в сознание, и поляк уже начинал беспокоиться, что слишком уж от души треснул ему по затылку. Феликс взял факел, подошел к пленному и осветил его бледное лицо, проверяя, жив ли он вообще. И оказалось, что Торис не только жив, но и в сознании, причем неизвестно сколько времени. Он смотрел прямо в лицо Феликсу, в его глазах было столько боли и обиды, что запоздалый ужас охватил поляка.
- За что?...
"Он все помнит!"
Идея-фикс свалить все безобразия на "одичавших деревенщин, распутных, безбожных, по темному невежеству Господ своих не признавших, пожелавших гостей ограбить, сжечь и кости их на съедение псам бросить" махнула подлой рукой и улепетнула, видно было только ее бессовестные сверкающие пятки. Феликсу стало так стыдно, так неловко, что он даже разозлился. Первым его импульсом стало сжечь Литву на самом деле, потому что живому ему Польша посмотреть в глаза больше не посмеет. Но Феликса быстро отпустило. Еще не поздно было возвратиться к "плану А" и устроить спектакль, обвиняя во всем жителей обожаемой Литвой деревеньки, которые на деле смахивали на жертв куда больше, чем сам Торис. Авось пронесет и ничегошеньки Литва не помнит. Но даже мысль об этом вдруг стала до тошноты противна.
В итоге Польша наипозорнейше разревелся, выронил факел, обнял Литву вместе со столбом и уткнулся носом в его живот.
- Прости меня, пане! - пытался он говорить сквозь рыдания, пачкая рубашку литовца слезами, соплями и слюнями и попутно развязывая веревки на его руках. - Это я все! Меня сожги! Это я все виноват! Не могу я так больше! Сожги лучше!
И быстро, чтобы не давить на жалость и без того еле живого литовца, Польша отобрал у ближе стоящего обалдевшего крестьянина полыхающий факел - выроненный потух - и вложил рукоять Литве в ладонь.

- Да не стану я тебя сжигать! Добжэ, пане, забыли. Лучше погаси эту штуковину и развяжи меня! - сказал Литва, и Польше показалось, что ему почудилось и сейчас литвин выдерет ему все космы.
Феликс смотрел на него растерянным взглядом, мокрые ресницы дрожали, полураскрытые губы припухли. Он не понимал в упор, как можно быть таким катастрофически добрым. Он наблюдал за каждым движением литовского онемевшего тела и не мог поверить, что Торис простил его за содеянное. Литва не переставал удивлять, и еще раз Польша убедился, что связал свою жизнь с настоящим чудом.
Разревевшись с новой силой, он обнял литовца, снова припечатав измученное шатающееся тельце обратно к столбу, обнимая его вместе с факелом и сдавливая крепкие молодые ребра до хруста.
- Dla Boga, jestem głupcem, ale kocham cię, kurwa mać, kocham cię, Litwa! - выпалил поляк сквозь плач и пропустил мимо ушей предостережения товарища по поводу агрессивных настроений в толпе.
Вместо того, чтобы издать красноречивое "ах" и разумиляться, деревенщины стали возмущаться:
- Шож это такое делатса? Бум мы охальника жечь, али как?
- Жги его, курва, у меня скотина еще не доена!
- Я не пóняла, а хто кого жечь бут? Белобрысый эту оглоблю али насупротив?
- Да шо канетелиться, айда обоих зажгем!
- УРА, ТОВАРИЩИ!!!
Наслушавшись, Польша поглядел на Литву, как немцы на Сусанина, и до того дошло, что бояться нужно было вовсе не сельчан.
- Bardzo przepraszam, Litwa, mój sokole zielonooki, kurwa mać, ты куда меня привел!!! Мало того, что во грехи тяжкие ввести хотел, так меня теперь эти залупы конские замордуют? Ах, нехристь, ах, темнота!
Слезы раскаяния и угрызения совести канули в лету так же внезапно, как и появились. Польша сорвал с кого-то под руку попавшегося шапку и отходил ею любимого друга по чем ни попадя.
- Ты с кем, потаскун, связался? Чему я тебя учил? Зря я тебя по церквям, сученыш, таскал? Зря я тебя, Галицъя-драна-баба, в монастыре не запер? То-то ты у меня запоешь! Ну-ка цыц, змеюки! - это он гаркнул на толпу, требуя расступиться, и поволок литовца:
а) к выходу;
б) за волосы.
- Посидишь ты у меня на воде и хлебе! Библию будешь читать до посинячки! Святому Отцу Венцеславу триста раз в день каяться! Я тебе покажу! Tylko Польска, tylko Мазовец! и бла-бла-бла и пше-пше-пше...
Феликс угомонился только на середине серебрящегося в ночи пшеничного поля.
- Между прочим, ты должен сказать мне спасибо, - надменно подал он голос спустя погодя. - Если бы не я, нас бы сожгли.
Он крепче сжал руку Литвы, которую не выпускал все это время.
- Как ты уже понял, ты пойдешь домой вместе со мной. За тобой нужен глаз да глаз.
Означало ли это "да" на слова Литвы "Я крайне полагаюсь на вашу поддержку", дневные и трезвые? Безусловно. Так вот тихо образовалась их Уния, и так же тихо и довольно улыбалась в темноте ревнивая польская рожа.